Лики казанской поэзии лилия газизова. Подлинный голос лилии газизовой

Язык до Казани доведёт
Лилия Газизова не застала больших гонораров, но успела получить благословение от Анастасии Цветаевой

«ЛГ»-ДОСЬЕ:
Лилия Газизова - поэт, переводчик, культуртрегер. Родилась в Казани. Окончила Казанский медицинский институт и Литературный институт имени А.М. Горького. Училась в аспирантуре Института мировой литературы РАН. Автор нескольких сборников стихов. Публиковалась в журналах «Знамя», «Дружба народов», «Октябрь», «Арион», «Юность», «День и ночь», «Дети Ра», «Зинзивер», в «Литературной газете», в альманахах, антологиях. Стихи переводились на английский, немецкий, польский, румынский, турецкий, латышский, армянский языки. Лауреат нес-кольких литературных премий. Живёт и работает в Казани.

В вашей литературной судьбе немалую роль сыграла Анастасия Цветаева, порекомендовавшая когда-то стихи никому не известной девушки в журнал «Юность». А как вы с ней познакомились?

Анастасия Ивановна Цветаева сама нашла название для моей первой поэтической книги «Чёрный жемчуг» и сама же пожелала написать предисловие к ней. А познакомились мы в Доме творчества «Переделкино», куда я попала, будучи 19-летней студенткой мединститута. Я считалась перспективным, как тогда говорили, автором, и наш Союз писателей одарил меня путёвкой. В тот год там отдыхали-работали Сильвия Капутикян, Римма Казакова и другие корифеи советской литературы. Был даже 105-летний поэт-футурист Саша Красный. Анастасия Ивановна удивила меня своей деятельной добротой. В тот же вечер, когда мы познакомились, она пригласила меня к себе почитать стихи. В первые минуты я напряжённо помнила о том, что передо мной - сестра Марины Цветаевой, но масштаб личности самой Анастасии Цветаевой постепенно вытеснил эти мысли. Хотя о Марине Ивановне, конечно, мы говорили немало. Тогда же Анастасия Ивановна попросила у меня подборку для «Юности», куда передала их через Кирилла Ковальджи, и своей рукой написала о них лестный отзыв. Позже, когда я приезжала в Москву, не раз останавливалась у неё дома, поэтому успела близко узнать её. На всю жизнь я запомнила слова: «Нельзя говорить о человеке, что он плохой, лучше сказать, что он совершил плохой поступок». Уроки, которые я получила от неё, были нравственно-этического характера.

- Какие ещё знаковые встречи были в вашей жизни?

Коротким, но запоминающимся было общение с Виктором Соснорой, который поразил меня своей инакостью. Есть поэты, которые не укладываются в формат жанра. Соснора - один из них. Назову ещё имя - Андрей Новиков, московский поэт, редактор, культуртрегер и… впоследствии, так случилось, мой муж. Встреча с ним - главное событие последних лет. У нас был странный для многих, но удивительный брак на два города. Мы встречались в Москве и в Казани. Теперь мне кажется, что для двух творческих людей подобный союз оптимален. У нас не было общего хозяйства и общих детей. Зато были любовь и литература, о которой говорили бесконечно. Андрей расширил мой литературный кругозор, научил понимать и принимать стихи поэтов, которые не близки мне по определению. У него был безупречный литературный вкус. Он трагически погиб весной этого года. Посмертно в издательстве «Воймега» вышла его книга «Нерасчётливый наследник».

Вы начинали с традиционных стихов, но в последние годы перешли на верлибры. Это был сознательный шаг? Или просто так сложилось?

Это было почти сознательное решение - писать верлибры. Естественно, они и раньше у меня «случались», но семь лет назад произошло глобальное для моей жизни событие, изменившее меня и перевернувшее мой мир. Простите, умолчу, что именно тогда произошло. И неожиданно я стала себя чувствовать по-настоящему свободной именно в верлибрах. Не отсутствие размера и рифм раскрепостило меня. Думаю, в этой форме таятся огромные возможности, которые не использованы и на десятую часть. Верлибры никогда не станут столбовой дорогой русской поэзии - это очевидно. Но они вносят свою неповторимую «ноту» в общий хор поэтических голосов. Тот, кто ждёт от стихов музыки, не найдёт её в верлибрах. Но хороший верлибр, как и классическое русское стихотворение, может «ранить» в сердце, остаться в памяти.

Вы ведь ещё и переводчик. В советское время переводчики зарабатывали порой больше, чем авторы, пишущие оригинальные произведения. Сейчас переводческая деятельность таких денег не приносит, но вы активно переводите с татарского на русский. Это как-то оплачивается местным Союзом писателей или о вознаграждении персонально договариваетесь с авторами?

К сожалению, я уже не застала больших гонораров. Но переводила довольно много. Видела в этом не только источник заработка, но и, простите за пафос, долг. Участвовала как составитель и переводчик в издании книг: «Современная татарская поэзия», «Современная татарская проза», «Из века в век. Татарская поэзия». Сегодня имеют место и неформальные договоры с авторами. Но иногда, как, например, было с изданием сборника новых переводов Габдуллы Тукая в 2012 году, выделяются бюджетные деньги. И тогда переводы достойно вознаграждаются. Многие наши татарские поэты благодарны «Литературной газете», которая регулярно публикует переводы татарской поэзии на русский язык.

По образованию вы детский врач и даже шесть лет проработали в этой области. Не жалеете, что оставили профессию? Или теперь ваша профессия - это стихи и только стихи?

Не жалею. Хотя мои маленькие пациенты любили меня. А мне нравилось их лечить и вообще работать с детьми. Какое-то время я совмещала эти деятельности, потом литература вытеснила медицину. Между этими двумя занятиями много общего. В сущности, литература - это скорбный лист человечества. И ещё. Помните у Баратынского? «Болящий дух врачует песнопенье». А сейчас, наверное, уже можно сказать, что литература стала моей профессией.

Такое впечатление, что в последнее время Казань стала одной из поэтических столиц России. Постоянно проходит информация о казанских поэтических фестивалях - имени Лобачевского, имени Хлебникова, имени Державина... Чем это можно объяснить?

Казань никогда не воспринималась мною как провинциальный город. Её расположение - выигрышно. Казань - это котёл, в котором перемешаны Запад и Восток, Европа и Азия. Поэтому рождаются удивительные личности, совершаются необыкновенные открытия. Здесь сильны литературные традиции, связанные с такими поэтами и прозаиками, как Гавриил Державин, Максим Горький, Велимир Хлебников, Вероника Тушнова. Не все знают, что татарско-тюркская поэзия имеет более чем тысячелетнюю историю. Вот и получается, что Казань - это стыковочный узел культур, традиций, мировоззрений. Потому и появились в Казани Равиль Бухараев (1951-2012), Алексей Остудин - авторы, известные в российском поэтическом сообществе. При этом есть менее «засвеченные» поэты, чьё творчество по-настоящему интересно и заслуживает читательского внимания, - Тимур Алдошин, Айрат Бик-Булатов, Наиль Ишмухаметов. Только в Казани мог появиться Международный поэтический фестиваль имени Николая Лобачевского, единственный в мире литературный фестиваль имени математика. А ещё - международный Хлебниковский фестиваль ЛАДОМИР. Упомяну и о таких значительных форумах, как Международные Цветаевские чтения в Елабуге, Международные Державинские чтения в Казани и Лаишево, собирающие цвет российского литературоведения.

А к каким фестивалям имеете отношение непосредственно вы как литературный консультант и руководитель секции русской литературы и художественного перевода в СП Татарстана?

Я принимаю участие в организации или участвую почти во всех мероприятиях русской литературы в республике. Один из главных наших литературных фестивалей - Державинский. Каждый год 14 июля, в день рождения нашего великого земляка, вручается литературная премия, имеющая всероссийский статус. Весной этого года стартовал проект «Литературные дворики». Это по-настоящему интересно и красиво, когда в обычном дворе поэты читают свои стихи. Гостем одного из них был Евгений Евтушенко. В восемнадцатый раз прошёл недавно Осенний бал поэзии, который органично вписался в литературный календарь Казани. Также прошёл и республиканский конкурс чтецов поэзии Державина. В нём приняли участие более двухсот школьников. Вроде бы ничего особенного, но эти двести школьников хотя бы знают о существовании такого поэта. И читали они замечательно, выбирали малоизвестные стихи Гавриила Романовича, не входящие в школьную программу.

Но можно ли сказать, что вот все эти мероприятия как-то кардинально подняли интерес к поэзии у казанцев? И если да, то в чём это выражается - больше людей приходят на выступления поэтов, повысился спрос на поэтические сборники в казанских книжных?

Я не знаю, что должно произойти, чтобы поэзия стала такой же популярной, как в 60-е годы. А может, не нужно стадионов? Поэзия - явление камерное. Ей уютнее в студенческих аудиториях, музейных и библиотечных залах. Вот проходил в Казани IV фестиваль имени Н. Лобачевского, и, неожиданно для меня, залы были переполнены. Даже на конференции «Влияние неевклидовой геометрии на художественное сознание» не было свободных мест, публика сидела на ступенях лестниц - такой оказался интерес.

Несколько лет назад мне довелось выступать в здании Союза писателей Татарстана. Очень удивило внутреннее убранство. Всё новенькое, с иголочки, чистота, солидность. Местные власти, стало быть, оказывают немалую материальную помощь писателям?

Здание нашего Союза писателей и вправду красивое. Это старинный особняк Оконишникова, который недавно был отреставрирован. Да, власть поддерживает писателей Татарстана. Выделяются деньги на проведение литературных форумов самого разного масштаба, в Татарском книжном издательстве выходят книги наших писателей, татарских и русских. Русскоязычные авторы публикуются в журналах «Идель», «Казань», в альманахе «Аргамак», «Казанском альманахе». Писатели пенсионного возраста получают стипендию. Но, конечно, не всё так радужно. На гонорары от публикаций и изданий книг прожить нельзя. Поэтому творчеством многие занимаются в свободное от работы время. Конечно, хотелось бы большей поддержки оригинальных проектов, издания книг молодых авторов.

- Не тяжело тащить организаторскую лямку?

Нет. Если не я, то кто же?

А чем отличается литпроцесс в Татарстане от того, что протекает в России? Есть какие-то отличительные (может быть, нацио-нальные) особенности?

Особенности, конечно, есть. Двуязыкая музыка улиц, соседство церквей и мечетей, старинной и современной архитектуры придают неповторимость Казани. Эта неповторимость есть и в стихах казанских поэтов, у каждого из которых есть строчки о татарской столице, как, например, у Державина: «Как время катится в Казани золотое…»

- А есть ли отличие современной татарской поэзии от русской?

Современная татарская поэзия представлена творчеством преимущественно зрелых авторов. Она целиком опирается на традиции, заложенные татарскими классиками, тяготеет к национальным корням. Ей присуще чувство боли за будущее татарской культуры и языка. И это придаёт порой трагическое звучание. Есть очень талантливые молодые поэты, как Рузаль Мухаметшин, Юлдуз Миннуллина, Эльвира Хадиева и некоторые другие. Их поэтика сильно отличается от предыдущих поколений. Они могут придать татарской поэзии совсем другое звучание.

Следующий год объявлен Годом литературы. Чем нас порадует Казань, какие сюрпризы она готовит для гостей-поэтов и местных почитателей поэзии?

Год литературы - «это звучит гордо». Думаю, это не повлияет на творчество поэтов, ведь стихи - это дело интимное, никак не зависящее от наименования года. Главное, чтобы об этом помнили те, от кого зависят судьба и благополучие поэтов. И хотелось бы поменьше показушных мероприятий, а побольше дельных и конструктивных решений назревших в литературе вопросов. Казань всегда рада поэтам.

Беседу вёл Игорь ПАНИН

Размирья и лады Лилии Газизовой

Лирика Лилии Газизовой давно обрела лица необщее выражение, со своими штрихами и особенностями, придающими ей на весьма широком поле отечественной поэзии индивидуальность и своеобразие. Ключевой чертой поэтики Газизовой является её парадоксальность, бросающаяся в глаза при первом же знакомстве со стихами поэтессы.
Даже одной из своих книг Газизова даёт оксюморонное по своему характеру название – «В ладу с размирьем», вполне осознавая, как и подобает зрелому художнику, внутреннюю противоречивость своих произведений. Пользуясь новообразованием поэтессы, я вслед за ней буду обозначать её «парадоксы» размирьями. А обнаружить их нетрудно на разных уровнях стиха.
С полным правом можно вести речь о размирье языка Газизовой. Стихи поэта изобилуют антитезами и оксюморонами: «беспокойный покой»; «Полдень чувства омрачает // Ярким и жестоким светом»; «Для радости и ропота // Достаточно и шёпота» и др. Порой они составляют целые строфы, выстраиваясь в амбивалентные и противоречивые по сути высказывания: «Не надо полных залов, // Безликой тишины. // Побед или провалов, // Негаданной вины». Сплошные несочетаемости, с точки зрения обыденного, а стало быть – «нормального», языкового сознания, но в них-то вся поэзия: «Беспросветный из разряда // Серых с грустью вечеров. // За окном отрывок сада // Из нерадостных стихов».
Следует говорить и о размирье формы стихов поэта. Газизова для выражения поэтической мысли, чувства умело пользуется различными версификационными приёмами и средствами. Любопытный пример «рифменной» организации стиха даёт стихотворение «Тоскую о зиме». Состоит оно из трёх четверостиший, первое из которых крепко держится на сваях точных рифм: зиме – ресницах – колесницах – тьме. Далее одна пара рифм сменяется ассонансной, держащейся лишь на одном гласном звуке: зиме-песнопенье-смятенье-душе. В последней же строфе ассонансная рифма полностью вытесняет точную: зиме-небе-слепо-полусне. Так реализуется, в соответствии с содержанием стихотворения, его основная мысль: разлад яви-неяви, мечты и действительности, в финале достигающий предела, упирающий человека в стену, несмотря на его тоску о безгранично-безумных пространствах зимы.
Размирье формы стихов Газизовой разыграно и на уровне ритмическом. Рваный, напористый ритм характерен для многих из них: «Я и она – красивы и страшны // В ранимой гордости. Глаза – костры. // Нам снятся одинаковые сны. // Мы – две сестры».
Это – из ранней лирики Газизовой. Не удивительно, что эти и подобные им стихи так нравились Анастасии Ивановне Цветаевой. Своим ритмом, ненормированными тире, «сквозными» повторами ключевых слов, сопряжением «несопрягаемых» понятий они напоминали стихи её сестры Марины Цветаевой. Кажется, проще всего было бы приписать Газизовой слепое следование традициям великого предшественника. Конечно, без цветаевского влияния не обошлось, но, думаю, парадоксальность свойственна ей изначально. Процитированные строки взяты мной из стихотворения «Детское». Стало быть, в детстве нужно искать исток противоречивости поэтессы. Потому она и столь органична в её стихах, что подтверждается характером мировосприятия, мироощущения автора.
Земное, бытовое, обыденное в стихах Газизовой оказывается в центре поэтического. В сопряжении высокой мысли и житейской данности держится пафос многих стихотворений поэта. Несоответствие обыденности мирочувствованию художника, его творческой натуре выливается в стремление, в порыв за грань – и не важно, что за ней: мечта или прошлое, что порой одно и тоже. Именно в этом ключе в стихах Газизовой следует рассматривать «сквозные» мотивы детства, «княжны», минувшего.
Желанием выйти за пределы замыкающей реальности объясняются и стихи, воплощающие размирье мечты и действительности («Какое приятное занятие…», «Писать о любви безоглядной…», «Телефонный звонок. Телефонное счастье…»). Поэтические итоги его не всегда оптимистичные: «Как я хотела и мечтала – // Так не бывает». Это толкает поэта к выходу за границы реального времени. Художественное же время стихов Лилии Газизовой течёт в межвременье настоящего и прошлого, на сопряжении которых очень часто вырастает поэтическая мысль автора («Моя мама проверяла…» и др.). Размирье времени реализуется порой в размирье-неправильности языка, как, например, в стихотворении «Люблю ошибки в словах дочери...».
Наконец, своего апогея размирье достигает на уровне быта и бытия. В стихотворении «Быт», представляющем собой гимн быту, прозе жизни, примиряются самый «низ» и самый «верх» человеческого существования: быт и бытие. У Газизовой быт переплавляется в высокую поэзию и тем самым становится сопричастным бытию. Эти однокоренные, а для поэта – ещё и однокорневые, понятия практически уравниваются в последней строфе стихотворения «Быт» посредством глубокой и – в контексте произведения – тавтологической рифмы: «Восхожу я к тебе, словно к Богу, // Мой любимый и преданный быт. // Я иду за тобой. Ты – дорога. // И решаю, что следует – быть!».
Такова гармония бытия в поэзии Газизовой. Она поддержана строгой архитектоникой, отличающей её стихи. Для них характерны анафоры («Я люблю своих чудовищ…»), «сквозные» повторы и рефрены («Я люблю возвращаться домой…», «Люблю деревья – не цветы…»), синтаксические параллелизмы и композиционные кольца («На рассвете…»), антитетичная структура («Честолюбие», «Я – татарская княжна…»). Эти и другие приёмы заставляют мысль играть разными смысловыми гранями и оттенками, придавая ей пестроту и глубину.
Сбитость-слаженность стихов Газизовой, конечно же, лучшее свидетельство мастерства поэта. Без учёта их строения, бывает, нельзя проникнуть в глубину смысла произведения, как в случае со стихотворением «Манкость есть в ваших стихах…». Его «зеркальная» композиция как нельзя лучше выражает «вечную» мысль о жизни и смерти и со времён Пушкина волнующую поэтов мысль о творчестве. Здесь и везде в стихах Газизовой их строгая организация помогает автору избывать посредством поэзии алогичность, парадоксальность, противоречия жизни, находить в ней столь желаемую и искомую гармонию, лад.
Стихотворение «Манкость есть в ваших стихах…» относится к числу излюбленных Газизовой верлибров. Как известно, в верлибрах совсем не обязательны ни рифма, ни чётко выраженный ритм, то есть те свойства, которыми, как правило, обладают стихотворные произведения. В силу этого верлибр – весьма «скользкий» жанр, так как не требует от поэта следования строгим законам формы и, в конечном счёте, может свести его к обыкновенной прозе – ведь достаточно её лишь нужным образом графически оформить. Но ведь и не каждое рифмованное, и «ритмизованное» стихотворение есть поэзия. Думаю, что вопрос о верлибре касается коренного вопроса о сущности поэзии, и здесь нужно руководствоваться доводами не рассудка, а сердца – оно должно подсказать, какое произведение отнести к сфере поэтической, а какое всего лишь бледный отзвук действительности, даже если очень пафосно-напыщенно явленный. Верлибры Газизовой позволяют говорить о том, что в них поэту, пусть порой и на самом краю, удаётся парить в высотах человеческого духа.
В стихотворении «Бабушка шепнула мне…», где разыгрывается очень важный в поэтической системе автора мотив «княжны», сопрягаются категории «временного, преходящего» («я была комсомолкой», «Теперь… нет комсомола») и «вечного» («род у нас княжеский»). Причём «преходящее» в ценностной системе координат оказывается никчёмным, а факт отнесённости к княжескому роду занимает в ней ключевое место. Вышептанные (в силу известных идеологических рамок) бабушкой слова, о том, что её внучка – княжна, поначалу ею, комсомолкой, высмеиваются. Но время всё расставляет на свои места: умирает бабушка, не стало комсомола. Всего лишь в одном стихе – «Теперь нет бабушки и нет комсомола» – мгновенной вспышкой озаряется эпоха крушения целой идеологической системы и личная трагедия человека, во времена всевозможных утрат всего и вся потерявшего ещё и самую близкую, родную душу. От этого сопряжения и эпохальные события окрашиваются кровью сердца, и частному событию придаётся эпохальное значение. Отсюда, казалось, незначительный по своему содержанию стих «А я стала княжной», вроде бы касающийся лишь сферы частных интересов, обретает высоко-поэтическое по своей трагичности звучание.
Не благодарное занятие что-либо переводить с языка поэтического на прозаический, но для того чтобы быть понятным и неголословным, приведу своё понимание финала стихотворения, а значит и его в целом. На самом деле, до последнего стиха всё достаточно буднично, житейски: некогда бабушка шепнула, что внучка – княжна, так как вышла она из рода княжеского. Но что ей до этого, ведь она – комсомолка. Шло время. Бабушка умерла, не стало комсомола. Вся эта история и рассказана-то во вполне прозаической форме, выдержана в обыденно-разговорной интонации. Но в предпоследнем стихе о «нет бабушки и нет комсомола» происходит тот самый «щелчок», который придаёт всему происходящему трагедийное звучание. Как – об этом я уже сказал чуть выше. Сейчас важно другое: поэт, вместе со всеми утратами, созрел до своего высокого звания. Потеря родного человека, страны, в которой поэт родился и вырос, дала ему осознание своего места в мире, открыла глаза на логику и смысл вечно движущегося времени. Стих «А я стала княжной» нужно, конечно же, понимать не в том смысле, что человеку удалось вернуть себе дворянский титул, определённый социальный статус. «Я стала княжной» – значит, я достигла таких высот человеческого духа, что мне открылась некая тайна о моей жизни и жизни вообще. В таком понимании слово княжна обретает фразеологическое значение аристократа духа. Стало быть, и мотив «княжны» у Газизовой связан с раскрытием остро волнующих поэта проблем души, времени, смысла человеческой жизни.
Верлибр «Бабушка шепнула мне…» – одно из тех произведений, которые наглядно демонстрируют, как самые что ни на есть будничные темы, становящиеся в большинстве случаев предметом бытовых разговоров – пусть и очень задушевных, в кругу самых близких людей, переплавляются в стихи необыкновенно высокого поэтического звучания. И в этом смысле данный верлибр есть лишнее доказательство состоятельности жанра.
Говоря о верлибрах Газизовой, нужно подчеркнуть, что все её произведения, написанные в русле этого жанра, имеют одну очень важную черту, их объединяющую: в основе их лежат события из жизни самого поэта. На фоне «общей» жизни они, на первый взгляд, могут казаться незначительными, но у Газизовой обретают судьбинное значение, потому и вплетаются ею в общий поэтический узор.

Моя мама проверяла
Столовые и рестораны.
Папа писал статьи и лекции
По истории КПСС.
У них были разногласия.

Я пряталась в своей комнате,
Ела лимоны и сервелат,
Перечитывала «Анну Каренину»,
Не любила старичка с железом и
Тосковала по любви…

Если бы стихотворение этим закончилось, Газизовой не удалось бы разрешить коллизию, положенную в его основу. Хотя внимательному и думающему читателю уже могло бы показаться странным и то, почему в предпоследнем из процитированных стихов в конце оказался союз и, в то время как он по правилам структуры и смысла фразы должен начинать последний стих: «И тосковала по любви». Кому-то покажется это незначительным, но в пространстве стиха, где, как известно, «словам тесно, а мыслям просторно», нет ничего незначительного – даже точки, даже запятой. Чтобы уж закончить с этим И, приведу для любознательных свою интерпретацию. Во всех стихах, кроме последнего, речь идёт вроде о незначительных вещах. Всё – и работа мамы, и занятия отцы, и увлечения дочери – проза жизни, порой засасывающая своей однообразностью в житейское болото. Если бы И оказался в начале первого стиха, то он бы носил присущее ему в подобном контексте присоединительное значение. Тогда и тоска по любви оказалась бы приметой всё того же болота. Но как же так можно с тоской и любовью!
Приведённая мной интерпретация ничуть не «отдаёт» «интертрепацией», поскольку поддерживается дальнейшим течением верлибра:

…Мне тридцать лет.
Люблю мужа.
Воспитываю детей.
Ем лимоны
И пишу стихи.

Мотив «любви» из предыдущего стиха, как видим, имеет свою реализацию в последующих пяти, в которых сконцентрированы самые дорогие ценности поэтессы: семья и творчество. В их контексте даже лимон – предмет «презренной прозы» – неожиданно получает «высокий» смысл, поскольку как-то связан с написанием стихов (посвящённые-то знают, как!). Таким образом, стих «Тосковала по любви» тематически связан более тесной связью не с предыдущими, а с последующими, хотя, конечно же, по сюжету жизни относится не к ним, потому и отделён от них многоточием.
Казалось бы, с любовью всё ясно, и стихотворение в этом смысле могло бы и завершиться. Но чуда поэзии в таком случае никак не свершилось бы. Стихотворение получает неожиданное продолжение:

Мама проверяет столовые,
Папа пишет статьи и лекции
По политологии.
У них со мной разногласия.

Кажется, мы имеем дело с традиционным, многожды использованным поэтами с самыми различными целями композиционным кольцом. Но, замечу, при всём «кольце» в последних стихах происходят определённые, возможно, незначительные, хотя житейски – и очень значительные, изменения: мама уже не проверяет рестораны (наверное, тому есть свои резоны); папа пишет не об истории КПСС, а о политологии (тоже немаловажный факт для специалиста!*). Одно осталось неизменным: остались разногласия между самыми близкими – вечная проблема «отцов и детей». Осталась та тоска, что ныла в самом начале: тогда – по любви женской, теперь – по любви человеческой, равной пониманию. Тоска оказалась неизбывной. С этой точки зрения, стихотворение Газизовой, помимо того что по-своему продолжает линию размышлений о «вечной» теме «отцов и детей», вырастает в философские раздумья об общечеловеческих идеалах. Так или иначе, человек достигает своих целей, обретает свои ценности, но конечной «остановки» в этом процессе нет. Любое обретение вызывает тоску по другим ценностям, ещё не обретённым. Путь человека к своему «раю», таким образом, оказывается бесконечным и, видимо, безуспешным…
Завершить свои размышления о верлибрах Газизовой хочу ещё одним прекрасным стихотворением поэта:

Я думаю о том, какие мысли
В голове у очень толстого ребёнка.
И часто ли ему бывает грустно…

Я думаю, что толстого ребёнка
Намного чаще обижают,
Чем худого.

Ещё я думаю о том,
Что в каждом из нас
Плачет толстый ребёнок.

Не хочу в данном случае расщеплять своим сейчас не уместным анализом живое и трепетное тело стиха. Замечу лишь, что и здесь мысли, которые многим из нас и в голову-то не придут, не то чтобы придать им какое-либо маломальское значение, становятся предметом высокой поэзии. Как и любое искусство, оно есть сострадание, которое на языке искусствоведов получает название катарсиса. А сострадание – это страдание, гармонизирующее нашу душу, примиряющее с миром, сглаживающее противоречия. А их, этих «размирий», в стихах Газизовой более чем достаточно, что обнажает ранимость души поэтессы, её готовность откликнуться на боли человека и времени. Её верлибры, несмотря на всю их рифмо-ритменную неурегулированность, в некотором смысле «хаотичность», – свидетельство усиленных поисков «лада», гармонии жизни, «мира» в окружающем поэта «размирье». И в соответствии с ладом своей души Газизова неутомимо расставляет лады-идеалы жизни и творчества.

В конце 80-х годов, в самый разгар перестройки и гласности, одной из форм брызжущей активности казанского населения стали всевозможные общественные объединения, среди которых особое места заняли литературные мастерские и семинары. Литмастерские стали способом общения людей, их духовного сосуществования, а литературная тематика явилась лишь формой, тем пунктиром, которым была очерчена жизнь и смысл любой деятельности этих людей. Они шли после мастерской на улицу, в какие-то квартиры и продолжали общаться, пить чай или вино, дружить, любить…

Впрочем, нельзя сказать, что это были просто товарищеские посиделки. Литературный уровень мастерских был достаточно высок, крупнейшими из них руководили признанные мэтры — Николай Беляев, Диас Валеев, Марк Зарецкий. Это был реальный питательный бульон литературы, который взрастил целый ряд поэтов, прозаиков, просто культурных людей.

Одной из ярких фигур того времени в литературной среде Казани была молодая надменная девушка с удивительным завораживающим голосом, которая писала весьма резкие и глубоко личные стихи и очень хорошо их читала. Это была Лилия Газизова, тогда известная всем нам под псевдонимом Лилия Луч. Конечно, большая часть «литературной тусовки» была влюблена в нее. Именно это мешало ее стихам, действительно сильным и интересным, получить настоящую оценку. К любым словам ценителя поэзии в ее адрес все время примешивался какой-то личный привкус. Люди не могли быть равнодушными к самой личности поэта и, в соответствии с внутренним содержанием каждого, либо открыто объяснялись в любви, либо кипели от негодования (если не хватало благородства любить безответно). Серьезные же люди опасались за будущее Лилии.

Говорили, что поэтесса, как яркая комета, быстро проскочит литературный небосклон и потухнет. Некоторые видели в ней только внешнее — красивую позу, яркий псевдоним, чарующую внешность и декламацию, в поэзии же — раннеахматовскую тему любви, обрамленную кольцами, брошами, всевозможными драгоценностями. И все эти люди ошиблись, не разглядев за позой подлинного лица, не услышав настоящего голоса талантливого поэта и сильного человека.

Время расставило все на свои места. Сегодня никто не сомневается в поэтическом даре Лилии Газизовой. Достаточно назвать такие образцы ее творчества, как «Я люблю возвращаться домой», «Умру в Париже», «Поэма беременности». По-новому воспринимаются сегодня и ее ранние стихотворения, из первого сборника «Черный жемчуг» — «Мои бриллианты по небу рассыпал неловкий отец…» (где за внешним антуражем из бриллиантов и колец проступает подлинная трагедия человеческих отношений в семье), «Мимо дома своего…», «Так входили в ночь бесшумно…», «Юность».

Лилия Газизова успела многого достичь. Я с удивлением узнал, что она окончила два института — медицинский и литературный, стала членом союзов писателей Татарстана и России, у нее нормальная крепкая семья, двое детей — мальчик и девочка, три вышедшие книги. Она также известна как переводчик с татарского. Словом, поэтесса, которую мы в глубине души считали «порхающей по жизни, красивой и ненужной бабочкой», оказалась серьезным и трудолюбивым человеком.

Надлежит заметить, что, придерживаясь классических канонов в поэзии и образе жизни, Лилия Газизова при этом остается очень современной. Говорят, что в области одежды она обгоняет моду на несколько лет. Знаменитые ее черные платья, которые так поражали нас в конце 80-х, в 90-х годах вошли в официальную моду. Она не устает экспериментировать в форме подачи своего творчества, постоянно расширяя с помощью нестандартных идей свою аудиторию. Ее книги отличаются изысканной полиграфией, необычной для Казани и даже Москвы, она является автором и постоянной ведущей «осеннего бала поэзии», ежегодно проводимого в музее Горького. В Москве она печатается не где-нибудь, а в элитарной «Газете ПОэзии». Именно там вышла впервые «Поэма беременности» — кажется, первое в России произведение на столь деликатную тему.

На днях вышел компакт-диск стихов Лилии, включивший в себя образцы ее раннего и зрелого творчества. Диск слушается на одном дыхании, благодаря великолепному авторскому чтению и хорошему подбору музыкального оформления.

Хочется пожелать поэтессе новых литературных открытий, интересных тем, талантливых произведений различных жанров, в том числе таких, в которых Лилия себя еще не пробовала, — в большой прозе, драматургии.

Виталий ЛОБОВ.

Фото А.Румянцева.

Лилия ГАЗИЗОВА

Алкоголизм женского рода

Перевернуться на машине — не процесс. Мгновение. Я была пьяной. Поэтому ничего не почувствовала. Звук разбивающихся стекол? Нет. Но помню, как тащили меня чьи-то жесткие руки через окно. Там, видимо, и потеряла платиновый перстень от “Тиффани”. Он был мне великоват. Как странно, что, говоря об аварии, я вспоминаю прежде всего о какой-то, пусть даже дорогой безделушке. Может быть, организм таким образом пытается защититься от осознания беды. Почему Лев Толстой заставил Вронского мучиться зубной болью? Чтобы притупилось чувство безысходности после гибели Анны Карениной?

В институте травматологии и ортопедии мне сделали кучу снимков головы и шеи. Выписали шину Шанца. Это то, что носится на шее. Тут же в магазине можно было купить, выбрав цвет. Понравился черный. На вопросительный взгляд приятелей почти гордо заявляла: “Это шина Шанса!”

Меня лишили автомобильных прав. Подключилось множество моих друзей, друзей и знакомых моих родителей, а также знакомых моих знакомых. Ничего не помогло. В Татарстане начался рейд по ужесточению нарушений, произошедших по вине пьяных водителей. В общем, все совпало, и мне не повезло.

Алкоголизм подбирался ко мне медленно. Я не видела, как он плел искусно свою паутину. Я жила, то радуясь, то огорчаясь жизни, бывала счастлива. Алкоголь периодически сопровождал меня то в светлые, то в темные моменты мой жизни. Постепенно сопровождение стало носить дежурный характер. И сама не заметила, как барахтаюсь в его липкой паутине. Я оказалась мухой, которая не может выбраться из почти невидимой, но плотной сети.

Я помню, как мы дома отмечали очередной Новый год. Мне было шестнадцать лет. Кажется, тогда папа впервые налил в мой бокал не лимонад, как раньше, а шампанское. При этом он значительно смотрел на меня. Наверное, хотел сказать, что я становлюсь взрослой. Нет, мне не понравился вкус шампанского, и не в тот день возникла эта склонность или болезнь, можно назвать как угодно. А лучше сказать прямо — алкоголизм.

В медицинском институте, как и в школе, я была белой вороной. Я ощущала свою инакость. Слишком часто задумывалась над какими-то вопросами, связанными со смыслом жизни. К окончанию первого курса все уже разбились на группки, сдружились. У меня тоже появилась подруга Таня. Мы всегда ходили вместе, пока она не вышла замуж за Ильдара, будущего капитана команды КВН “Четыре татарина”.

К тому времени я уже писала стихи, которые читала однокурсникам. Кто-то подсмеивался, кто-то серьезно относился к моим немедицинским занятиям. Наконец, папа позвонил известному в республике писателю, который подсказал, что мне нужно ходить в литобъединения. В нашем городе их было три: при Казанском университете, при редакции “Комсомольца Татарии” и в литературном музее имени А.М.Горького.

Тот, кто прошел школу литературного объединения, знает, какая там царит атмосфера. Во-первых, все считают себя гениями, во-вторых, все беспощадны к чужим творениям, в-третьих, заседание заканчивается в ближайшем кафе либо у кого-то на квартире. Там продолжаются разговоры под выпивку.

Я обрела свою среду. Нет, пока еще не алкоголиков. Выпивка, хотя и присутствовала в моей жизни, была не определяющим началом. Я стала общаться с людьми, которые так же, как и я, мучились всевозможными вопросами бытия, пытались выразить себя посредством слова. Мы спорили о различных литературных течениях, о месте поэта в современной жизни. Мы любили Артюра Рембо.

Говорят, творческий человек проходит три стадии развития. На первой он говорит: “Только я!”, на второй: “Я и Моцарт!” На третьей стадии признается: “Только Моцарт!” Тогда я находилась явно на первой. Была красивой, высокомерной, хоть и талантливой дурой.

Что такое алкоголизм? Это когда алкоголь начинает заменять радости и горести жизни. Когда пьешь в одиночку. Когда не можешь остановиться и не важно, какая это рюмка — вторая или двадцать вторая.

Я долго не хотела признавать свой алкоголизм. Я не считала нормой, когда, возвращаясь навеселе с каких-то посиделок, заходила в продуктовый магазин около дома и покупала две бутылки полусухого красного вина. Две — потому что боялась, одной не хватит. Наконец, мужу это надоело. Господи, как он был всегда терпим! Я могла рассказать глупейшие ситуации своей жизни и попросить совета, он всегда был готов проанализировать их так, как он умеет один, и дать мне советы. Сколько он видел от меня вместе с хорошим также отвратительного и гадкого. Но разве алкоголик думает о близких? В обычном состоянии мне всегда были интересны рассказы мужа о работе. О его сотрудниках. О забавных случаях на работе. Но ведь и терпимость имеет свои пределы. Вадим отвел меня к психотерапевту.

Поначалу Виталий Вадимович мне понравился. Он был чуть постарше меня, изрядно толстоват. Как-то в шутку сказал, что он — самый толстый психотерапевт в мире. Я возразила, что найдутся и потолще. Мы оба сидели в чересчур глубоких креслах, расположенных напротив друг друга. Трудно было поменять положение. Я не знала, с чего начать. Он стал задавать вопросы о детстве, о взаимоотношениях с родителями. Я стеснялась.

Сейчас я приобрела такой большой опыт общения с психотерапевтами, что с ходу могу начать говорить о волнующих меня вещах.

Как убедил меня Виталий Вадимович, алкоголизм не существует и не возникает сам по себе, это лишь следствие какого-то разлада, который может иметь корни и в детстве. В моем случае, наверное, это так.

Сказать, что у меня были строгие родители, — ничего не сказать. Я их боялась. Они могли накричать за то, что я что-нибудь случайно выронила из рук. Они редко хвалили меня. Мои успехи в учебе считались нормой, за которые поощрять не обязательно. Если на родительском собрании Олю Ищук, другую отличницу, хвалили больше, чем меня, мама возвращалась домой с поджатыми губами и весь вечер не разговаривала со мной. Я знаю, что меня недолюбили в детстве. Родительской нежности мне и сегодня не хватает. Говорят, что дети сначала родителей любят, потом дети родителей судят, затем дети родителей прощают и снова любят. Конечно, я простила родителей. Хотя одна женщина-нарколог сказала, что алкоголем я подменяю свою маму. А перед этим она спросила, какого рода для меня слово алкоголизм. Я ответила, что как для грамотного человека алкоголизм, естественно, мужского рода, а в метафорическом смысле — женского. По ее словам, я жду от него — алкоголя любви. Странно.

Среди моих друзей — поэтов и художников — каждый второй алкоголик. Только они не знают об этом. Или не задумываются. У кого-то нет жены, которая пилила бы за это. Кто-то выпивает вместе со второй половиной. Запои — явление обычное. Для большинства людей я — не пьющий человек. Я, действительно, редко выпивала. Но, увы, метко. Находилась часто за рулем. Встречала детей после школы, ехала с ними в кружки, художественную школу, шахматную школу, поликлинику — и все такое. Поэтому отдаться целиком алкоголизму времени не было.

Хороший поэт Тимур А. пьет часто, почти каждый день. Раньше мы выпивали вместе. Нас познакомил Гарик Ч., с которым мы женихались. Гарик оказался скудоумным и бесхребетным. Зачем-то он собирался вывезти меня в Израиль. Мы расстались. А дружба с Тимуром сохранилась. Большая дружба возникла между ним и моим мужем. Часто встречались. Когда он был пьян, говорил моей дочери, что он ее принц. Сейчас он пьет с другими.

А ведь алкогольные напитки не очень-то вкусные. В компании с художниками где-нибудь в мастерской, тогда мне было лет двадцать, чтобы не отставать от других, я залпом выпивала стакан водки. Понятия о норме не было никакого. И никто не удерживал, не объяснял, какова моя доза. Последствия: я шла в туалет, где меня нещадно рвало. Возвращалась и продолжала пить, пока не засыпала.

И все-таки еще не было болезненной тяги к вину. Как вспомнить, когда она началась. Может быть, когда у меня дома были очередные посиделки? Был Марк Давидович Зарецкий, руководитель литобъединения при музее Горького, был итальянец, изучавший зачем-то творчество Аксакова (его я курировала по просьбе участницы Международных Цветаевских чтений, где сама выступала). Может быть, после ухода гостей остались напитки, и я попробовала их допить, и мне понравилось?..

Алкоголь, как ржа, разъедает душу. У тебя словно две жизни. Одна — обыденная, в которой количество забот и проблем преобладает над радостями, и часто бывает тоскливо. Во второй жизни, алкогольной, радостей больше. Но, увы, это только поначалу. После чувства подъема и эйфории почему-то быстро наступает тоска. И хочется позвонить всем-всем, чтоб почувствовать, что где-то есть люди. Хочется понимания. Хочется уважения. Это не смешно, когда пьяный задает вопрос: “Ты меня уважаешь?”

Я знаю, что нравлюсь мужчинам. А когда пьяна, могу спровоцировать мужчин на любой поступок. Я читаю стихи на столе. Обычно это бывало в мастерских у художников. Первый раз об этом много говорили. Потом все привыкли. После очередной презентации выставки двух художников, один из которых был из Питера, мы продолжили общение дома у художника А. Миновали первые тосты, наступал обычный в таких случаях период разброда и шатания. Я попросила слова и стол. Читая стихи, заметила, петербуржец спрашивает, что сейчас будет. Она ответила, что это традиция такая — Лилечка всегда читает стихи на столе. Это — обычно.

Эдит Пиаф и Анна Франк — мои собутыльники. Когда я достигаю определенного алкогольного уровня, я слушаю песни Пиаф, думаю о ее жизни, заполненной мужчинами и песнями, о ее разбитом сердце, мне становится тепло-тоскливо. Я плачу.

Об Анне Франк я узнала из книги, посвященной Одри Хепберн. Вскоре муж купил мне ее “Дневники”. Просто и почти буднично записывала голландская девочка события своей жизни. Не было ни пафоса, ни амбиций, которые так свойственны российским детям. Еще бы! У всех, кто родился в советское время, пафос был в крови. Я хорошо помню, как заучивала стихи о Родине и партии. И ничего. Почему-то мне не резали слух несколько напыщенные и декларативные строки советских поэтов. Нет, если отбросить идеологическую сторону, это были неплохие стихи.

Пью вино. Курю. Сигарет выкуривается при этом вдвое-втрое больше, чем обычно. Думаю об Анне Франк. Перечитываю некоторые особенно дорогие мне места. Мне почти хорошо. Алкоголь дает мне чувство свободы и приподнятости, Анна Франк добавляет необходимую горчинку, когда печаль становится светлой.

В зависимости от времени суток я покупаю разное вино. Если начинаю пить после обеда, беру полусухое красное вино, чтобы быстро не опьянеть. Если уже семь-восемь часов вечера, можно взять полусладкое или даже кагор. Иногда хочется горечи. Тогда покупается водка. Закуски самые незамысловатые. Поскольку, когда пью, есть не хочется, ограничиваюсь фисташками, лимоном, яблоками, шоколадом.

Дома дети — дочь и сын. Бутылки прячу в нижние шкафы кухонного гарнитура. Пью из обычного бокала для чая или кофе. Но в последние годы дети научились распознавать меня пьющую, и им это не нравится. А раньше, поскольку они были маленькие, пьющая я для них была просто веселее и болтливее, чем обычно.

Насчет болтливости. Почему в пьянстве наступает такой момент, когда до боли хочется поговорить с человеком. Нет, не только говорить самому, а выслушивать чужие жалобы, искренне сочувствовать и успокаивать. А при разговоре с мужчинами напропалую кокетничать и куражиться. Сколько звонков за полночь раздавалось в квартирах моих друзей последние десять лет! Надо отдать им должное, обычно они всерьез выслушивали меня. Правда, потом быстро распознавали мое состояние и просили все же не звонить так поздно.

Беседуя с психотерапевтами, я обнаружила в себе свойство быстро вызывать к себе сочувствие. Поскольку приходилось говорить о своих отношениях с родителями, видимо, мой голос начинал звучать жалобно, местами дрожать, они невольно переходили на еще более мягкое общение. Правда, надо признать, что все они были мужчинами. Хотя, как правило, для всех психотерапевтов характерно почти отеческое обращение со своими пациентами. Я говорила о том, что мои родители стали жить отдельно, когда мне было тринадцать лет, и нас с сестрой поделили. Я осталась с папой, а сестра, которая младше меня на двенадцать лет, с мамой.

Был еще Валерий Николаевич, маленький мужчина с хитрыми глазками, который дважды посылал меня на подшивания. Первый раз на два года. Я продержалась год. Но Новый год оказывает на меня пьянящее действие. Тогда и сорвалась. Поехала за полночь на машине к друзьям и перевернулась. Меня тогда это здорово отрезвило. Я подшилась снова. Хватило на два года.

“Продлись, продлись, очарованье!” Так бы я назвала свои отношения с алкоголем. Я очень боялась, что состояние эйфории и гармонии быстро исчезнет, и торопилась принять еще и еще.

“Жизнь в розовом свете” — так называется одна из песен Эдит Пиаф. Но это характеристика моего раннего пьянства, когда оно не причиняло близким столько неудобств и страданий. Неизбежно наступают, говоря языком психологии, вторая и третья стадия алкоголизма. Это уже “черный человек” Есенина. Кстати, по его поэзии легко проследить за развитием алкоголизма. “Москва кабацкая” — это первая стадия и начинающаяся вторая. О третьей стадии хорошо написал Мариенгоф.

“Отчего люди не летают?” Оттого и пьют, наверное, что не летают. Когда же пьян, охватывает естественное чувство полета. Будто паришь над своей жизнью, заботами и проблемами, над скучными людьми. Правда, когда напиваешься, скучные люди становятся интересными.

Однажды, когда дочери исполнился год, мы отправились с мужем в круиз на теплоходе. Исправно работал бар, в котором мы проводили вечера. Иногда мужу надоедало общение, он отправлялся в каюту читать какую-нибудь книгу по философии или психологии, любителем которых он остается до сих пор. А я… позволяла себе выпить лишнее. Когда бар пустел, оставались лишь подобные мне любители спиртного. Среди них преобладали в общем-то не очень образованные и культурные люди. Но мне-то было почти все равно с кем вести пьяные задушевные беседы. Подошедший муж застал такую картину. Я читала стихи. Мои собеседники, точнее, собутыльники с изумлением смотрели на меня. Они к этому не привыкли. Муж вскоре увел меня. А на следующий день, мои вчерашние друзья за руку здоровались с ним, что было ему неприятно. Он не раз вспоминал об этом.

Говорят, Михаил Светлов много пил. Это не помешало, скорее, помогло ему выразить верную мысль: “Пьяный человек — это человек, для которого не существует "завтра". Он должен все высказать сегодня”. Это объяснение и моей пьяной болтливости.

До замужества, живя с папой, бывало, я возвращалась очень поздно, иногда — под утро. Приходилось идти через проходную комнату, в которой спал папа. Он всегда просыпался и сурово спрашивал или бурчал сквозь сон: “Почему так поздно?” Я что-то лепетала, шла аккуратно, пряча в правой руке банку с водой. После возлияний очень хотелось пить. Банку ставила под кровать, чтобы ее не заметил папа.

Я училась в медицинском институте. Подрабатывала ночной медсестрой в больнице. Подрабатывали почти все студенты. Дети профессоров, как и я, не были исключением. Дело было не только в деньгах, хотя и они не мешали, главным было, пожалуй, научиться делать уколы, внутримышечные и внутривенные, ставить системы, то есть капельницы. Хотелось ближе, изнутри узнать больничный мир. Тогда я еще мечтала быть врачом. Кроме того, у мамы был лейкоз, и мне хотелось лучше узнать эту болезнь, от которой нет спасения. Хотела приготовить себя к маминому концу. Звучит жестоко, почти цинично.

Дежурства были удачным предлогом не ночевать дома и продолжать ночные бдения в мастерских у художников или у кого-то из поэтов дома, иногда просто у подруги. Стыдно признаться, но я разбавляла иногда спирт, оставляемый для уколов, водой. Часть его уносила домой. Поскольку это был девяностошестипроцентный спирт, дома я разбавляла его наполовину водой и, чтобы отбить запах резиновой пробки, клала туда горошки перца. Получалась замечательная перцовка, которую мы выпивали в актерском общежитии. Тогда я очень дружила с артистами из Качаловского театра, особенно с Марианной Витавской. Мне нравился мир богемы. Нравились ночные разговоры, стремительно развивавшиеся романы. Не то чтобы я была неразборчивой, но влюблялась часто. Бывало, что один роман начинался, другой еще продолжался, а третий дышал на ладан. Как и для всякого поэта, каждая моя любовь была единственной и последней. Я отвлеклась от алкогольной темы. Хотя прочла у Бунюэля о том, что вино и сигареты — спутники любви. С вина начинается, а сигаретой все завершается. Не очень точно, но по смыслу передаю верно.

Ничто не ново под луной. Вот и Бунюэль до меня сказал о связи алкоголя и любви. А до него об этом тоже немало народу высказалось. Все так. Опять невольно вспомнилась цитата. Толстой о том, что каждая несчастливая семья несчастна по-своему. Так и алкоголизм у каждого развивается индивидуально. Хотя общих примет немало. Это амнезия. Не раз было, что я с интересом, а чаще со стыдом выслушивала рассказы мужа о том, что было накануне. Или подруги пытались продолжить тему, начатую мной по телефону накануне ночью. Я ничего не помнила, но говорить об этом было неудобно. Я пыталась угадать, что могла сказать по телефону, и кое-как поддерживала разговор.

Если бы не было похмелья, наверное, все люди были бы пьяницами и алкоголиками. Эта мысль пришла мне в голову только что. Наверное, она не нова и небесспорна. Зато я ее выстрадала.

Симпатично писал об алкоголиках и о себе Сергей Довлатов. Думаю, что это не есть высокохудожественная проза, но мне интересно читать его рассказы. Это знакомый мир пьющих писателей и просто хороших и разных людей. Чертики и тараканы, оказывается, мерещатся многим. И они, действительно, имеют обыкновение прятаться по углам. Белая горячка.

Я была склонна к запоям. Однажды, выпив утром “после вчерашнего”, мир заиграл для меня невероятно яркими красками. Была необыкновенная легкость в теле и мыслях. А главное, можно было звонить знакомым домой или на работу, не боясь услышать, что мешаю спать. Но приходить в себя после этого было невероятно трудно. Поскольку я начинала пить с утра, достигала пика к обеду, к началу вечера я засыпала. Просыпалась обычно ночью. Полупротрезвевшая. В такие дни муж отвозил детей к родителям, где и сам оставался. Мне становилось страшно. Я звонила ему по телефону, дерзила, хамила. Он отказывался со мной разговаривать. Однажды я вызвала к нему милицию и “скорую помощь” одновременно. Дикие дни. Трудные воспоминания.

Самое странное, что в мои тридцать пять лет алкоголизм не наложил на мое лицо ни единой тени. Может быть, я проспиртована? Мужчины по-прежнему оборачиваются мне вслед.

Когда я напивалась и было поздно, я часто звонила своим приятельницам в Германию, Швейцарию и Израиль. Поскольку это по-настоящему близкие подруги, которые искренне любят меня, они всегда поддерживали мою пьяную беседу. Всегда можно было сослаться на то, что не учла разницу во времени. Через две-три недели, забыв о своих разговорах, удивлялась телефонным счетам.

Еще одно развлечение, кроме разговоров, езда пьяной в автомобиле. Когда я выпивала несколько бокалов вина или рюмок водки, меня всегда охватывало невероятное возбуждение, которое можно было погасить только выходом из дома, точнее, выездом. Если еще был день, можно было поехать на какое-то мероприятие, например, открытие выставки. Там можно было встретить множество знакомых, пообщаться с ними, покуражиться и продолжить общение у кого-то в мастерской.

На открытии выставок меня всегда просили выступить. Еще мне нравится говорить тосты. А говоря о картинах какого-нибудь художника, всегда проводила параллели с поэзией. Например, картина такого-то — это баллада. Потом принималась объяснять почему. Упоминала “Ночного ездока” Гете. Короче, проводила ликбез для художников, демонстрируя при этом, как мне казалось, и свою эрудированность.

Однажды ночью, засидевшись с алкоголем и почувствовав страшное желание выйти из дома, я поехала в центр города, где в переходе продавали цветы. Там я долго выбирала букет, разговаривала с продавщицами, которые охотно рассказывали о своей работе. Они не говорили, что уже поздно. Они скучали. Когда я ехала обратно, меня остановила милиция. Они сразу поняли, что я пьяна. Я долго их убеждала, что выпила чуть-чуть. И, поскольку у мужа день рождения, хотела сделать ему сюрприз. Меня отпустили. Это был первый звонок. Звонок о том, что не нужно ездить пьяной. Я могла лишиться прав. Увы, этот случай только раззадорил меня.

Виталий Вадимович, мой психотерапевт, не раз говорил о том, что удовольствие от алкоголя нужно заменить другим удовольствием. Узнав, что я очень люблю ездить на машине, порекомендовал участвовать в автомобильных соревнованиях. Он дал телефон Володи А., который был близок к этой среде.

Виталий Вадимович выпустил джинна из бутылки. С Володей завязались бурные романтические отношения. Правда, он действительно свел меня с автомобилистами-спортсменами. Олег Ш. руководил центром контраварийной подготовки. У него я прошла зимний и летний курсы. Он также проводил соревнования среди автомобилистов. Особенно было интересно зимой. На ледовой арене нужно было проехать трассу как можно быстрее. Причем стартовали два спортсмена одновременно: на двух противоположных сторонах овала. Катание на льду — дело непростое. На виражах машину сильно заносит, и тех, кто не умеет справляться с заносами, ждет неизбежная встреча с сугробом. Соревнования проходили по воскресеньям. Из пятидесяти-шестидесяти мужчин, участвовавших в соревнованиях, я занимала места в первой шестерке. Однажды попала в полуфинал с Евгением С. Увы, проиграла. Что ж, соперничание с женщиной дает мужчинам дополнительные силы. Стыдно проиграть бабе. Я их понимаю.

Автомобильное братство, действительно, существует. Я с удовольствием сигналю светом встречным автомобилям о том, что впереди их ждет ГИБДД, а проще, гаишники. С удовольствием общалась на соревнованиях с водителями. Это другой мир. Сильных и увлеченных, в чем-то упертых мужчин. Они иногда говорят матом. Это мне тоже нравится. Мне изрядно надоедают вежливые творческие люди с их неврозами и амбициями, вечными поисками себя. На соревнованиях победитель определялся легко. Им был тот, кто быстрее проехал трассу. Как определить победителя в литературе и в живописи? Кто, действительно, лучший? Самое неприятное — общаться с людьми, не имеющего таланта, но с амбициями гения.

1990 год. Мне двадцать, ему семьдесят. Я начинающая поэтесса, он бывший главный редактор одного из литературных журналов. Его близкие считают меня хищницей. А он забавный и умный человек, который так много знает о литературе и писателях. Я остановилась у Анастасии Ивановны Цветаевой, которая нежно относится ко мне. Мы с Мстиславом Борисовичем каждый день обедаем в ЦДЛе, в дубовом зале. Неожиданно мы напиваемся. Обычно мы выпивали по два-три бокала вина, но сегодня опустошили почти две бутылки шампанского. Когда на метро возвращались домой, М.Б. упал. Произошло это несколько комическим образом. Когда мы стояли на эскалаторе, я что-то сказала М. Б., при этом наклонилась к нему. Вдруг я, потеряв равновесие, повалилась на него, он повалился на других. Вся колонна эскалаторных пассажиров попадала, как в известном случае с домино. Эскалатор остановили. К Анастасии Ивановне я вернулась поздно. Она еще не спала. Вообще, там было принято ложиться поздно, что-то в районе двух. Дело было не в том, что я припозднилась. Я была навеселе. Я извинилась, по-дурацки при этом хихикая. Естественно, мое извинение не было принято. Утро было мучительным. Мне было очень стыдно. Я очень уважала Анастасию Ивановну. Не только как автора замечательных “Воспоминаний” и других прозаических произведений, а, узнав ее близко, прежде всего как человека. В юности она напряженно искала ответы на вопросы, которые задавала ее жизнь, была атеисткой. Ее поиски нашли отражение в произведении “Дым, дым, дым”. В двадцать семь лет Анастасия Ивановна безоговорочно поверила в Бога, стала вегетарианкой. Хорошо запомнила часто произносимую ею фразу: “Нельзя говорить про человека, что он плохой, нужно сказать, что он совершил плохой поступок”. А тот поступок — один из тех, за которые мне ужасно стыдно перед собой. Конечно, она меня простила, но утром, когда она поняла, что я по-настоящему раскаялась.

Я проходила кодировки, которые давали временный эффект. Принимала таблетки эсперали, которые вызывают рвотный рефлекс после приема алкоголя и сильнейшее сердцебиение. Но я и с ними справилась. То есть продолжала пить. В психотерапии я почти разуверилась. Возможно, кому-то она помогает. По мне, так это просто уговоры врача не пить.

Был еще Валерий Николаевич, маленький мужчина с хитрыми глазками, который дважды посылал меня на подшивания. Первый раз на два года. Я продержалась год. Но Новый год оказывает на меня пьянящее действие. Тогда и сорвалась во второй раз.

Три года назад я подшилась. Не пью. Слово “подшилась” компьютер подчеркнул красной чертой. Видимо, оно еще не вошло официально в литературный лексикон нашего времени. Все было прозаично. Я легла на кушетку животом вниз. Оголила ягодицы. Хирург с грузинской фамилией (в Татарстане такие врачи почему-то не редкость) сделал мне обезболивающий укол. Повернув голову, я увидела, как он сыплет в рану на ягодицу горсть таблеток. Потом мне наложили три шва, этого я не увидела.

Вышла из кабинета. Меня встречал муж с цветами и всякими маленькими подарками. Когда я рассказала об этом папе, он прокомментировал: “В общем, красиво проводил на тот свет”. Он был против подшивания.

Три года не пью. Иногда очень хочется. Особенно под Новый год. Боюсь напряженных лиц своих детей. Боюсь непоправимых глупостей, которые могу наделать. Боюсь потерять себя. Боюсь, что моя семья потеряет меня.

У Юлиуса Фучика есть “Репортаж с петлей на шее”. Конечно, там все серьезнее. Ведь речь шла о фашизме, жизни и смерти. Но и в моем случае речь идет о жизни и смерти. Я хочу жить. Змеиную петлю алкоголизма я постоянно ощущаю на своей шее. Но все в моих руках. Все в моих силах. Я справлюсь.

Предыдущий абзац — вранье и литературщина. Вранье — потому что женский алкоголизм неизлечим. А литературщина… Слишком много в юности я начиталась произведений советских авторов, зачастую талантливых, где главный герой в конце повествования осознает свои ошибки и начинает новую жизнь. Хорошо или плохо, но не бывает новой жизни. Мой недуг носит хронический характер.

Все зависит от меня.

Об авторе | Лилия Газизова родилась в Казани. Окончила Казанский медицинский институт (1990) и Литературный институт им. А.М. Горького (1996). Шесть лет проработала детским врачом. Публиковалась в “Литературной газете”, “Литературной России”, в журналах “Юность”, “Даугава”, “Дружба”, “Простор”, “Татарстан”, “Идель”, “Казань” и др. Автор четырех стихотворных книг. Лауреат литературной премии им. Г.Р. Державина (2003). Руководитель секции русской литературы и художественного перевода Союза писателей Татарстана.

Мне нравится рассматривать открытки с видами старой Казани, сделанные в начале XX века. Мой дом предстает на них почти таким же, как и сегодня. В той части Старотатарской слободы тогда находился известный на все Поволжье Сенной базар, где бойко шла торговля сеном и молоком, лошадьми и мануфактурой. А в нашем доме располагалась гостиница “Амур”.

До революции моя улица называлась Большой Сенной. Она состояла из домов, построенных в конце XIX века, двухэтажных и трехэтажных. Почти на каждом из них теперь мемориальные доски.

Во флигеле соседнего с моим дома жил молодой Шаляпин. Чуть дальше стоит и разрушается здание, где жил известный профессор Казанского университета Карл Фукс. Именно у него останавливался Пушкин, когда приезжал в Казань в поисках материалов о Пугачевском восстании. О Фуксе до сих пор ходят легенды. По одной из них, он был крайне неравнодушен к молодым татаркам. А вообще-то он известен своими этнографическими исследованиями.

Начинается улица от цирка, расположенного у Кремля, и заканчивается у озера Кабан. Там, на озере, устраивались кулачные бои, описанные Горьким в “Моих университетах”. А во второй половине XX века казанцы катались там зимой на коньках и лыжах. Правда, сейчас то ли тяги к спорту поубавилось, то ли народ пошел хлипкий, на Кабане можно заметить только одинокие фигурки детей, скатывающихся с горы на ледянках.

Мой дом. Улица Кирова, 70. Это большое красивое трехэтажное здание, фасад которого, сколько себя помню, красили в красный цвет разных оттенков. На первом этаже со стороны улицы - магазины. Слева от арки - книжный, в котором продавались и канцелярские товары, справа - продуктовый. Я часто простаивала у прилавка книжного магазина, рассматривая немудреный ассортимент канцелярских товаров и вызывая раздражение у угрюмой продавщицы. Тогда были редкостью фломастеры. В нашем магазине продавались фломастеры только двух цветов: зеленого и желтого. Полноценную картину не нарисуешь. Обычно у меня выходили деревья и солнце. А еще мне нравилась ручка в виде сигареты. Она складывалась каким-то интересным способом, к ней прилагались короткие стержни.

Мои родители поселились в этом доме в 1966 году, будучи молодоженами. Сохранилась фотография, где папа держит меня, которой от роду неделя, точнее, кулек со мной, у парадного подъезда. Лицо у папы и радостное, и напряженное. Наверное, он переживал, получится ли у мамы хороший снимок. Получился.

Во двор вели большие арочные чугунные ворота, которые были всегда открыты. Да и кто их будет открывать и закрывать. Не стало господ, исчезли и слуги. Двор вытянутый, овальный. На первом этаже не жили, там располагались склады ближайших магазинов. До революции на их месте находились конюшни и чайхана, в которую из своих номеров гостиницы спускались попить чаю, поговорить будущие классики татарской литературы Габдулла Тукай и Фатих Амирхан. Иногда во дворе стояла лошадь, запряженная в телегу. На ней возили всевозможные коробки и тюки, ящики для бутылок, которые высились не очень стройными колоннами слева у стены. Еще со двора был вход в райсобес. По утрам у него собиралось много грустных пожилых людей. (Сколько загадочности и безнадежности звучит в слове “рай-со-бес”!)

В глубине двора - открытая лестница, ведущая на второй этаж. От нее направо и налево тянулись длинные коридоры, в которые выходили двери квартир. Это была большая коммуналка. Мы жили в правом крыле.

Войти к нам можно было не только со двора. Рядом с продуктовым магазином, справа от арки, находился парадный подъезд, из которого можно было попасть на второй, жилой, этаж и на третий, где тогда располагался военкомат.

У нас была квартира номер три. Наши квартиры тогда представляли собой комнаты без всяких удобств. Когда я научилась писать и стала заполнять свой адрес на конвертах или на подписных квитанциях, было смешно писать - “квартира № 3”.

Вначале папа, потом я периодически обновляли мелом большую цифру 3 на дверях, когда она тускнела и осыпалась. Дверь была обита шершавым коричневым дерматином, на котором выделялись темные железные кнопки. Хорошо помню, дверь открывалась очень мягко, с легким шипением.

Около комнаты на стене висел рукомойник, где я по утрам умывалась и чистила зубы. Открутиться было невозможно. Папа сверх того выполнял предписания стоматологов: каждые полгода ходил со мной к врачу показывать зубы, даже если они не болели. Однажды я заметила, что, если потереть зубной щеткой о стену, получается занятный звук: похоже, что чистишь зубы. И стала заниматься чисткой стены вместо чистки зубов. Когда я позже читала строчки Ахматовой: “На рукомойнике моем позеленела медь, но так играет луч на нем, что весело глядеть!”, то представляла наш рукомойник, пусть даже и не медный.

Рядом, в комнате номер два, жила тетя Надя. Невысокого роста, круглолицая, со светлыми короткими волосами, губы накрашены помадой ярко-красного цвета. В ее комнате стояло трюмо. На нем - красивые пудреницы, шкатулки и разноцветные вытянутые вазы с искусственными цветами, которые мне очень нравились. Это были розы из перьев. Я просила маму купить такие же. Но она не любила искусственных цветов, считала, что они собирают пыль. Интересно, что теперь в моем доме тоже нет искусственных цветов.

По словам родителей, в раннем детстве я очень любила тетю Надю и часто оставалась с ней, когда родителям надо было куда-нибудь уйти.

В комнате номер четыре жила Оркыя апа. У нее была яйцеобразной формы голова. Мне не нравилось ее скуластое лицо с пронзительными маленькими глазками. Помню ее всегда в платке и сером фартуке, из-под которого выглядывало платье защитного цвета. Она собирала красивые коробки из-под конфет. Все соседи это знали и клали их на ее тумбочку. Зачем ей в таком количестве нужны были эти коробки, не знаю. Может, она складывала в них нитки, пуговицы и прочие безделушки? А может, они нужны были ей в райсобесе, где она работала уборщицей. У нее была немного смешная походка, ходила она очень быстро, но вразвалочку. При этом была невысокого роста и довольно худая.

Оркыя апа часто жаловалась моим родителям, что я ее не люблю, а люблю тетю Надю. Не знаю, что они отвечали. Оркыя апа, конечно, была занудой. Часто делала мне замечания. Наверное, она тоже изучила мою походку. Потому что, когда я шла мимо ее двери, она, бывало, выходила, чтобы сделать мне какое-нибудь замечание. То я плохо вытираю ноги перед коридорной дверью, то не поздравила ее с женским днем… Однажды весной, проходя мимо ее комнаты, я увидела желтые тюльпаны, которые были просунуты в ручку ее двери. Вскоре она сама зашла ко мне с вопросом, не я ли оставила цветы. Я сказала, что нет. Но она не поверила, подумала, что я просто хотела сделать ей сюрприз. Я не сильно отпиралась. Приятно было почувствовать себя сделавшей доброе дело.

Вскоре после того, как я вышла замуж, она слегла, и какие-то дальние родственники сдали ее в приют. Не знаю, жива ли она.

Рассказывали, что в пятидесятые-шестидесятые годы у каждой комнаты на тумбочке стоял самовар. Я уже этого, к сожалению, не застала. В нашем коридоре иногда исчезали даже кастрюли с кипящим супом. Какие уж тут самовары! Но подобное случалось редко. Правда, моя подруга Рамзия как-то вспомнила о том, что и мы с ней иногда брали котлетки или что-то другое с чужих сковородок. Я этого совершенно не помню. Видимо, мы не попадались.

Интересно, что в нашем коридоре жили в основном одинокие пожилые женщины. Мне тогда это казалось нормальным. Теперь я думаю, что это в какой-то степени отражало демографическую ситуацию в стране, где всегда преобладали женщины. К тому же в шестидесятые-семидесятые годы было очень много вдов. Детей в нашем коридоре было только двое - я и толстая узкоглазая Резеда, дочь тети Розы из десятой.

Из соседей мне больше всех нравилась Венера из пятой комнаты. Она была квартиранткой пожилой Гаяны апа. Венера была необычайно худой. Но ее худоба была какой-то, как сказали бы сейчас, стильной. Ее прямые крашеные волосы мягко ложились на плечи. Меня восхищали ее руки: изящные, с длинными наманикюренными ногтями. Мы с мамой часто заходили к ней. Она показывала нам свои новые наряды. Мы их щупали, оценивали. А еще мне нравилось, что она относилась ко мне как к равной. Нравилось называть ее просто Венерой.

У папы был друг детства Хабир, который, приезжая из деревни в Казань, останавливался у нас. Он подолгу простаивал с Венерой у ее дверей. Однажды я сказала маме, что они целовались. Зачем я это придумала, не знаю. Мама не стала держать это в тайне, сказала отцу, потом, видимо, Венере, которая прямо спросила меня при родителях: “Ведь это неправда?”. Я вынуждена была сознаться. Поцелуй я, конечно, придумала, но в его возможности не ошиблась. Вскоре Венера вышла за Хабира замуж и уехала в деревню, где родила двух мальчиков.

Гаян апа странно молилась. Моя бабушка совершала намаз на полу, на который стелился специальный коврик. Садилась, поджав под себя ноги, и клала поклоны. А Гаян апа устраивалась на табурете, который ставился около кровати, и клала поклоны в ее сторону. Мама объяснила, что это из-за больных негнущихся ног.

Когда я читала в детстве сказку “Су анасы” (“Мать воды”), передо мной вставал образ этой соседки. Невысокая, сутулая, Гаян апа ходила, наклонив голову, и смотрела на встречных мрачно, исподлобья. Она повязывала платок, как пожилые женщины в татарских деревнях: два конца одной стороны стягивала под подбородком. На лице выделялись очень густые черные брови. Гаян апа редко выходила из дома. Помню ее всегда возле плиты с ложкой в руках: она каждый день варила супы. В комнате у Гаян апа на стене висели две куклы. Одна - раздетый карапуз с глубокой вмятиной на животе, означавшей пупок, другая - большеглазая, с черными блестящими волосами, уложенными в замысловатую прическу, и в очень красивых восточных одеждах: розовые шаровары и кофточка, зеленая шелковая жилетка. Эта кукла висела в коробке. Она была совершенно новой. Как хотелось, чтобы мне ее подарили! Я делала туманные намеки, но мне так же мягко отказывали. А однажды, когда я уже прямо спросила, не подарит ли Гаян апа эту куклу, она так же прямо предложила мне карапуза. Но он мне был не нужен.

В детстве, начитавшись татарских сказок, я мечтала о косах до пят и длинных шелковых платьях. Но мама одевала меня в короткие платья и юбки, сшитые в ателье, в шорты. Когда меня на лето привозили в деревню, бабушка, которую я звала по-татарски “эби”, морщилась, разглядывая мои наряды, но ничего не говорила. Она была очень мудрой женщиной.

Самая скандальная соседка - Роза из десятой. Она была толстая и носила всегда черные сарафаны. Волосы собраны в большой пучок на затылке. У нее были муж, который пропадал постоянно на работе, и дочь Резеда, старше меня на три-четыре года. У мамы с Розой шла скрытая война. Громких ссор не помню, но отношение мамы, ядовитое и полное сарказма, к скандалистке осталось в памяти.

Тетя Валя, хромоножка из восьмой, работавшая кассиром в аптеке на улице Баумана, ладила и с мамой, и с Розой. Она сообщала маме разные новости о Розе. Подозреваю, что, приходя к Розе, она рассказывала что-нибудь о маме.

Когда у Розы родился второй ребенок, ей пришлось срочно куда-то уехать на один день. Ребенок остался со своим папой. В конце дня измученный отец попросил тетю Валю помочь с малышом. Зайдя к ним, она застала ребенка почему-то укутанным в газеты. Оказывается, он сделал ка-ка, и папа не нашел ничего лучшего, как обернуть его в бумагу. Почему-то эта история очень забавляла меня. Я представляла орущего младенца, дрыгающего ногами и изо всех сил отбивающегося от папы, который хочет во что бы то ни стало укутать его в газетные листы.

Иногда спрашиваю себя, зачем я так упорно стараюсь восстановить детали своего детства. Быть может, воссоздавая прошлое, образ жизни, которая ушла безвозвратно, я надеюсь лучше узнать себя и найти истоки своих представлений о жизни, а они мне кажутся иногда странными. Сколько помню, я была сильно задумывающимся ребенком. Задумывалась я о разном, чаще всего не о том, о чем обычно думают дети. Отсюда шло чувство отличия от окружающих детей. Инакость.

Следуя своим воспоминаниям и ощущениям, я становлюсь то грустной малышкой, которую оставили в очередной раз дома одну, то почти счастливой девочкой, которой достался розовый калфак в детском саду. А калфак, старинный татарский головной убор, больше я никогда не надевала. Жаль.

Во мне всегда было так много грусти, что ничего не оставалось как сжиться с нею, сделавшись добрыми подругами. Сначала я была грустной девочкой, которую часто покидали родители, оставляя няням или соседкам или просто одну в доме, потом превратилась в грустную девушку, пишущую грустные стихи. А когда меня спрашивали, почему у вас такие печальные стихи, я отвечала, что это светлая печаль.

Однажды на заседание литературного объединения при музее А.М. Горького я принесла для обсуждения стихи, в одном из которых упоминалась татарская тоска. Кто-то сказал, что у тоски нет национальности. Разгорелся спор, в нем, как всегда, поставил точку Марк Давидович Зарецкий, руководитель литобъединения. Он сказал, что в песнях ямщиков, а среди них было немало татар, - слышится настоящая татарская тоска, и хорошо бы некоторым послушать старинные татарские народные песни.

Кроме грусти во мне всегда было много удивления. Я умела и до сих пор умею удивляться: небу, деревьям, морозу, запахам, гневу, компьютеру, счастью… Людям же вообще невозможно не удивляться: такие они смешные и разные. Правда, сейчас удельный вес удивления в моей душе значительно уменьшился. Незаметно вошла и стала расти усталость. Когда же удивления почти не останется, тогда, наверное, придет смерть. Это и будет моим последним удивлением.

За водой мы и наши соседи ходили к концу коридора, почти к выходу, где располагались туалеты и водопроводный кран. Я наливала больше половины ведра и аккуратно несла, пытаясь не пролить, до своей комнаты. Обычно это не удавалось. За мной почему-то через равные промежутки оставались мокрые пятна. Как описать ощущения десятилетней девочки, несущей с великим трудом неполное ведро? Оно сильно било о ту коленку, со стороны которой я его несла. Я меняла руку, останавливалась отдохнуть, но все равно было очень тяжело, и вода проливалась… Соседи ругались. А ведь еще нужно было ведро это взгромоздить на нашу высокую тумбочку, стоявшую вплотную к более низкой тети Надиной. Она особенно сильно выражала недовольство пролитой на ее стол водой. Мне было обидно. Я становилась старше и, вероятно, независимей. Поэтому наша с ней взаимная любовь таяла.

Коммунальная квартира предполагает коммунальные радости и коммунальные ссоры. Они, конечно, были. Не могу сказать, что жили очень дружно. Были отдельные партии, объединяющие жильцов нескольких комнат, которые воевали с другими. В зависимости от причины размолвок вполне состоявшиеся партии распадались и создавались новые коалиции. Поскольку делить было нечего, все ограничивалось просто злословием и сплетнями. Хотя ошибаюсь. Делили место в коридоре. Около каждой двери стояли газовая плита и тумбочка, на которую ставили ведро с водой. На этой тумбочке готовили еду, чистили картошку, например. Было тесновато. К тому же многие оставляли в коридоре обувь, для которой тоже требовалось место. Если газовую плиту подвинуть было невозможно, то тумбочку хотелось поставить подальше от своей двери и поближе к соседней. Вот здесь начиналась ссора. Соседи чертили условную линию на стене, где, по их предположениям, заканчивалась занимаемая ими комната, и требовали убрать тумбочку с их территории. Обычно ничего не менялось, и все заканчивалось шумным скандалом. В этих скандалах, как в хоре, у каждой соседки был свой голос. Кто-то вел свою партию низким, как труба, голосом. Это Гаян апа. Она обычно переругивалась с Оркыя апа, которая говорила быстро-быстро, без всяких модуляций, но брала напором. Гаян апа какое-то время отвечала степенно, почти надменно, но потом не выдерживала и срывалась на фальцет. Признаться, мне было интересно наблюдать со стороны за подобными сценами, но мама, к сожалению, быстро загоняла меня домой, приговаривая: “Как неудобно, как неудобно”.

Соседки общались, ссорились каждая на своем языке и при этом прекрасно понимали друг друга. Языкового барьера в этом смысле не существовало. Принадлежность к какой-либо национальности - татарской, русской, чувашской, еврейской, немецкой - никогда не становилась темой разногласий.

Не помню, на каком языке я заговорила впервые. Скорее всего, на татарском. Вскоре после рождения родители отвезли меня к бабушке в деревню. Там я и провела первые годы жизни. Бабушка знала татарский, арабский, латынь. И совершенно не говорила по-русски. Естественно, я залопотала по-татарски. И когда меня в Казани повели в детский сад, я не знала ни слова по-русски. Но русский я быстро освоила. Освоила настолько, что позабыла татарскую речь. Когда летом меня снова отвезли в деревню, я говорила только на русском. А к осени я уже забыла русский и вновь говорила только по-татарски. Так повторялось несколько раз.

В нашей семье говорили на смешанном языке, включавшем в себя и татарские, и русские слова. Хотя, помню, папа часто делал мне замечания, чтобы я говорила дома по-татарски. Но школа была русской, с друзьями общалась на русском, читала русские книги. И постепенно русский язык стал мне близким настолько, что поверять свои чувства и мысли бумаге мне проще, легче, естественней на этом языке. Сегодня я владею лишь разговорным татарским. И, переводя стихи татарских поэтов на русский, часто пользуюсь словарем. И все же татарский по-прежнему остается родным языком, языком предков.

Двойная нагрузка на сердце -
На русском писать языке.
А бабка моя по-татарски
Молилась, сжав четки в руке.

Наш коридор в раннем детстве казался мне стометровым. Слово “сто” я считала тогда мерилом чего-то очень значительного, к чему бы оно ни относилось: к метрам, километрам, рублям. По мере взросления коридор становился короче и короче. Однажды, уже выйдя замуж, я пришла в гости к отцу. И вдруг поняла, что коридор - узкий и короткий. Это было не светлое ощущение. Опять грусть…

Коридор, сколько помню, всегда был выкрашен в темно-зеленый цвет. В нем было всего три небольших окна, располагавшихся очень близко к потолку. Поэтому там всегда горел свет - несколько лампочек, свешивавшихся на длинных проводах. В комнатах, как и в коридоре, были очень высокие потолки. Более четырех метров.

У Иосифа Бродского есть небольшая прозаическая вещь, которая называется “Полторы комнаты”. В ней рассказывается, как он с родителями соорудил из одной комнаты две, точнее, полторы. Нашу комнату тоже можно было назвать “полторы”, только не по горизонтали, а по вертикали. Став старше, я видела в Москве у своих друзей комнату с такими же высокими потолками, что позволило им построить нечто вроде антресолей, там располагалась спальня. А мы, к сожалению, так и не использовали наше верхнее пространство.

Мы недолго жили в одной комнате. Когда мне было пять или шесть лет, умер сосед из первой, Егор Генрихович. Помню, что он часто строгал. А я часто останавливалась около него, строгающего. Когда вывозили его мебель, родственники соседа предложили мне взять что-нибудь на память. Я попросила маленькую подушечку, вышитую бисером. Освободившуюся комнату отдали нам. Там спали мы с мамой на широкой кровати.

Однажды папа принес домой большой катушечный магнитофон с микрофоном, установил его на столе и попросил меня прочесть стихи и спеть песни. А сам ушел в другую комнату. Не помню, что я лепетала в микрофон, но, когда папа вернулся, я видимо, молчала, и он отругал меня. Когда он снова оставил меня одну, от обиды я стала кривляться и говорить что-то совсем несуразное. Интересно было бы прослушать эту пленку.

Было неудобно перебегать из первой комнаты в третью. Между ними, во второй комнате, жила тетя Надя. И когда умер жилец из седьмой, родители уговорили тетю Надю переехать туда. Надо сказать, эта седьмая комната представляла собой миниатюрную квартиру из спальни и кухни. Спальню занимала большая кровать. Кухня была отгорожена от спальни стеной. В ней был самый настоящий кухонный гарнитур со шкафами, подвешенными на стене и стоящими на полу. Тогда, в середине семидесятых, подобного я ни у кого не видела. Но эту стену, отделяющую спальню от кухни, моим родителям пришлось разобрать, поскольку тете Наде такое деление не нравилось.

Во время переезда я совершила преступление, при воспоминании о котором мне и сегодня делается не по себе. Мне было восемь лет. Воспользовавшись общей суматохой, когда взрослые носились туда-сюда с вещами, я устроила ревизию в комоде тети Нади. У нее было много красивых сережек и перстней. Но больше всего меня привлекали блестящие в них камушки. Недолго думая я с помощью ножниц вытащила эти камушки, а их оправы выкинула за ненадобностью. Конечно, мне было стыдно, но желание обладать камушками было сильнее стыда. Тетя Надя вскоре заметила, что драгоценностей у нее заметно поубавилось. И догадалась о моей причастности к этому. Когда я проходила мимо ее дверей, направляясь в школу или возвращаясь из нее, она выходила и требовала вернуть ее драгоценности. Я что-то лепетала в ответ, старалась прошмыгнуть мимо ее дверей очень тихо, чтобы она не услышала. Это были мучительные месяцы. Вскоре тетя Надя умерла, а я… вздохнула с облегчением.

Есть два-три воспоминания из того времени, когда мы еще жили в одной комнате. Купили стулья. Новые стулья с красной обивкой. Они еще долго будут с нами. Станут старыми, грязными, с торчащими нитками. Но запомнился момент после их появления. Сидим на этих стульях: папа, мама, я, еще какие-то люди. Момент всеобщего восторга. Не помню лица мамы, но знаю, что она была счастлива.

“Первые мои воспоминания - царскосельские”, - написала в своей автобиографии Анна Ахматова. Ничего не скажешь - звучит величаво. А я никак не могу определиться со своими первыми воспоминаниями. То память подсовывает картинку, где я играю в песочнице, а вокруг со?????сны. Это Займище. Я была там в туберкулезном санатории. Но не фотографию ли из альбома я принимаю за первое воспоминание?

Есть еще один эпизод, но первый ли он из тех, что помню? Темная комната, светится лишь экран маленького пузатого телевизора. Мы с мамой ждем выступления папы. В те года он был редактором молодежных программ на телевидении, о чем я узнаю, естественно, много позже. А тот вечер мне запомнился тем, что на столе около телевизора стояла кастрюля со сваренной мамой курицей. Почему-то мама не разрешала мне ее съесть. Это звучит как-то неправдоподобно. Может быть, курицы было мало, а я свою долю уже съела, но просила еще? Видимо, маме хотелось сытнее накормить папу. Смешно, какие глупые первые воспоминания подсовывает память.

Почему-то я одна в комнате. Навожу порядок в тумбочке для игрушек. По шагам в коридоре догадываюсь, что идет мама. Она входит. Я делаю вид, что не замечаю ее. Продолжаю расставлять игрушки. И мама не подает признаков своего присутствия, не окликает меня, раздевается и начинает стряпать. Мне уже хочется общаться, рассказать, что навела порядок в своей тумбочке, но мама почему-то со мной не заговаривает. Обиделась, что я ее не встретила? Мне кажется, что с этого дня началось наше долгое взаимонепонимание. Хотя, казалось бы, что произошло? Мне хотелось показать маме свое трудолюбие и старательность. Ведь в детстве все посвящается маме: немудреные рисунки, вылепленный своими руками пластилиновый заяц, вся маленькая жизнь. Но мама не захотела принять мое подношение.

В коридоре жили кошка и кот. Кличек у них не было. Она была очень пушистая, коричнево-полосатая, он - пятнистый, черные пятна на белом фоне. Они часто лежали на батарее напротив девятой комнаты, в которой жила тетя Шура.

Про тетю Шуру говорили, что она сектантка. Звучало таинственно. Иногда она зазывала меня в свою комнату, где было много икон, и просила передвинуть стрелки на часах, которые висели высоко на стене. Для этого приходилось снимать обувь и вставать на стол. Затем она совала мне в руку какие-то карамельки, которые имели обычный вид, но пахли странно. Я их не ела. Выкидывала.

Кошка и кот были ничьи. Около них часто останавливалась Гаян апа, гладила их и что-то тихо приговаривала. Мне кажется, у Гаян апа была какая-то история. История, после которой она осталась одна. Думаю, что моя соседка когда-то была красивой женщиной, большеглазой, чернобровой, длинноволосой.

А вот Оркыя апа, наверное, и в молодости была, как Шапокляк. Кота и кошку она просто не замечала, пробегая мимо них с несусветной скоростью. Они родили троих детенышей. От матери котята взяли окрас, от отца гладкую шерсть. Получились коричнево-полосатые, гладкошерстные. Некрасивые. Вначале они лежали в коробке. Потом куда-то исчезли.

Сегодня моя дочка десятилетняя Сююмбике предложила завести четырех животных: мне - кота, папе - собаку, ей - крыску, пятилетнему брату Эмилю - мышь. У ее подруг-одноклассниц Ясмин и Люси дома живут крысы. В глубине души я осознаю, как низко пала в своей взрослости. Но и в детстве я не хотела иметь домашних животных. Мне хватало кота у моей бабушки. Как и полагается умным и боевым котам, однажды он не вернулся. И я спокойно восприняла его исчезновение. Видимо, сказалось мое спартанское воспитание.

Меня не воспитывали. Передо мной ставили задачи. В раннем детстве я должна была хорошо читать стихи на утренниках. В школе - быть отличницей. При этом мне не было скучно выполнять эти задачи. Мне нравилось быть лучшей. Со временем я так привыкла к этому, что мне захотелось стать лучшим поэтом. Понимаю, это звучит смешно.

В детстве папа часто фотографировал меня. Дома, в детском саду, на улице… Снимал не только меня, но и отдельно мои вещи, игрушки. Есть одна фотография, на ней стол, покрытый газетой, на котором лежит моя обувь. Шесть пар. Папа решил запечатлеть мои танкетки, галоши, туфли, ботиночки… Забавно. Моей реалистичной маме, мало склонной к романтике, это тогда казалось блажью.

Папа до сих пор хранит многие мои вещи. Например, листочки со стихами, которые я заучивала для выступлений на утренниках. Все табели об успеваемости, начиная с первого класса. В фотоальбомах множество записей моих родителей, вырезки из газет того времени. Есть записка папы, которую он написал маме в роддом.

В год моего рождения Институт общественного мнения газеты “Комсомольская правда” предложил тем, у кого в 1967 году родился первый ребенок, написать своим детям письмо в будущее. Газета обязалась хранить каждое письмо в течение двадцати пяти лет и выдать его по первому требованию автора или уже взрослого сына или дочери. Папа в то время работал инструктором райкома комсомола и, естественно, откликнулся на это предложение. Пожелтевшее письмо было вскрыто мною 6 июня 1992 года, когда мне исполнилось двадцать пять лет. Папа написал два письма, одно из которых, отправленное в редакцию “Комсомольской правды”, сгорело с сотнями других при пожаре в редакции. Думаю, что иначе и не могло быть. Высшая правда и мудрость были в том, что наивные пожелания молодых родителей сгорели вместе с коммунистическими идеями того времени.

Но предусмотрительность папы, написавшего два письма (или письмо в двух экземплярах?), была вознаграждена. Итак… Родители желали мне стать к двадцати пяти годам “активным тружеником нашей страны, сочетающей труд с постоянным повышением общеобразовательных и политических знаний, участницей общественной жизни коллектива, готовящей себя встать в ряды КПСС, чуткой, внимательной матерью или создающей крепкую советскую семью”. Несмотря на такой общественно-политический характер письма, приятно было держать в руках документ другой эпохи.

В письмо была вложена фотография, на которой мне несколько месяцев. Я лежу на одеяле в горошек у стены, на которой висит ковер. Этот ковер сохранился. Он был подарен матерью моей мамы на их свадьбу. В детстве я видела подобные ковры во многих квартирах. Тогда многое было похожим: ковры, мебель, обои… А вот красное одеяло в горошек не сохранилось. Я потеряла его в спортивном лагере, где отдыхала после первого курса мединститута. Мама сильно ругалась. Она использовала его для глажки белья.

В фотоальбоме я нашла несколько квитанций об оплате моих яслей и детского сада. Судя по ним, в 1969 году мое пребывание в яслях оценивалось в 7 руб. 50 коп. в месяц. А в ноябре 1973 года - в 9 руб. 04 коп. Забавные цифры. Конечно, эти нехитрые бумажки только для меня имеют трогательную ценность. Беря их в руки, я представляю жизнь своих родителей, наполненную большими и малыми заботами.

На одной из фотографий - я и несколько соседских детей во дворе. В том числе Резеда, дочь скандальной тети Розы. Отношения родителей не сказывались на наших играх. Играли в штандер, в цепи. Особенно мне нравилось играть в сметану. Водящий отворачивается к стене. Остальные стоят позади него и спрашивают: “Кот, кот, какая сметана?”. Он отвечает, например: “Красная!”. Все разбегаются. Нужно рукой схватиться за любой предмет красного цвета. Если водящий поймает того, кто не успел найти этот цвет, водящий меняется. Бывало, бежишь, лихорадочно оглядываешь двор в поисках, забывая о том, что платье твое как раз искомого цвета.

Иногда из форточек кричали наши мамы, выдергивая кого-то из нас на ужин или делать уроки. Если из форточки неслось: “Мультфильмы!”, разбегались все. Разбегались, и когда кто-то кричал: “Чарли Чаплин!”. Тогда часто показывали фильмы с его участием.

Во дворе вешали белье. Нужны были очень длинные веревки, чтобы протянуть их от одной стены до другой. Посередине веревку подпирали шестом. Простыни здорово мешали играть. Иногда в них попадал грязный мяч. Тогда, не сговариваясь, все разбегались по своим комнатам. Никто не хотел отвечать за “преступление”. Обычно хозяйка садилась на верхней лестничной площадке и наблюдала за своим бельем. На этой площадке собирались и пьющие соседи. Особенно запомнилась Наташа из левого коридора, имевшая троих детей. А может, и больше. Помню ее постоянно беременной и с коляской. Это не мешало ей пить и горланить хриплым голосом во весь двор модные песни. Она была высокая, костлявая и рыжая. Рыжими были и все ее дети. Старшего звали Денис. Он играл с нами, хотя был на несколько лет моложе. Запомнилась величественная старуха, тоже из левого коридора. Она часто сидела на этой площадке. Зимой и летом в теплом пальто. Проходя мимо, я всегда здоровалась со всеми.

Наши окна, как и окна всех комнат, выходили во двор. Напротив наших располагались окна райсобеса. Я любила смотреть из окна на наш двор. Там всегда кипела жизнь. Проходили жильцы, кладовщики по своим делам. Запомнился один кладовщик: он много раз пересекал наш двор в своем сером сатиновом халате, проходя к своему складу, который находился под лестницей, ведущей на второй этаж. Маленький, плотный, с круглой лысой головой, он шел невероятно деловито, почти катился, как колобок. Так мы его с соседскими детьми и прозвали. Заезжали машины, чаще грузовые, которые привозили какие-то вещи. Стояла одинокая лошадь. Иногда я гладила ее по тому месту, которое у людей называется щекой. Часто к ее морде подвязывали мешок с овсом. Проходя мимо, я приподнимала его к лошадиному рту, чтобы ей удобней было доставать корм.

Позже, когда прочитаю Достоевского, стану сравнивать свой двор с мрачными дворами-колодцами Петербурга. Нет, наш двор был все-таки светлее, потому что света больше. Здание - всего в три этажа, и красные кирпичи его тоже давали ощущение чего-то яркого, а значит, жизни. В безоблачный день солнце сотнями лучей отражалось в окнах напротив, хотя самого его часто и не было видно.

Почти все мои воспоминания, связанные с домом, относятся к самому раннему детству, когда мы жили втроем - я, папа и мама. Когда родилась моя сестра Лейсан, мне было двенадцать лет. Я входила в юность, полную разных тревог и волнений. Мой дом стал отступать на второй план, хотя я по-прежнему ощущала его присутствие и участие в своей жизни.

Недавно нашу улицу переименовали. Она теперь называется Московской. Для меня словно закончилась эпоха. Я окончательно распрощалась со своим детством.